Николаи испытывала "восторг при мысли, что даже подданный монархии не является простой машиной, а имеет свою особую ценность как личность, что любовь к отечеству нации может гарантировать великий и новый образ мышления...".82
Другими словами, патриотизм вызвал резонанс, потому что он объединил различные современные озабоченности. Не все ингредиенты в этой смеси были положительными или освободительными. Обратной стороной повышенной лояльности к осажденной Пруссии было усиленное презрение или даже ненависть к ее врагам. В частности, русские (и особенно казаки) в большинстве патриотических повествований фигурировали как звероподобные, жестокие, зверские, кровожадные, жалкие и т. д. Подобные стилизации в определенной степени основывались на реальном поведении казачьих легких отрядов, но они также уходили корнями в более древний набор стереотипов об "азиатской" и "варварской" России, которые будут звучать в прусской и немецкой культуре на протяжении последующих двух столетий. Французов высмеивали как трусов и хвастунов, которые много говорят, но поворачивают хвост, когда становится трудно. Даже немецкие территории, сражавшиеся в союзе с Австрией, подверглись издевательствам. Победный гимн Глейма после Россбаха содержит длинный список строф, высмеивающих немецкие контингенты; в них, в частности, рассказывается о пфальцском солдате, который стоит на поле и плачет, потому что обжег палец; солдата из Трира, который падает во время бегства и принимает свой кровоточащий нос за рану; франконца, который визжит "как кошка в капкане"; солдата из Брухсаля, который пытается избежать плена, надев женский чепец; падерборнца, который умирает от испуга при виде пруссаков, и многих других.83
Пожалуй, самой яркой чертой патриотической волны 1750-х годов была ее привязанность к Фридриху II. По мнению Аббта, любовь патриота вызывала прежде всего личность монарха из плоти и крови - а не политический строй, который он представлял, или характер родины.84 На протяжении всех военных лет выходил целый поток стихов, гравюр, биографий, памфлетов и книг, воспевающих достижения прусского короля Фридриха Великого, или, по другому распространенному современному эпитету, Фридриха Уникального. Победы прусских армий повсеместно отмечались - вполне обоснованно - как победы короля. Дни рождения короля - ранее довольно унылые события - служили поводом для демонстративных торжеств со стрельбой из ружей и ношением различных роялистских памятных вещей. Во многих представлениях король представал как возвышающаяся, почти сверхъестественная фигура, как в этом мечтательном, почти кинематографическом отрывке из "Оды к военной музе" Глейма, написанной после резни в Цорндорфе:
Из потока черной крови убийцы
Я робко ступал по холму.
Из трупов, видел я далеко вокруг
Когда не осталось никого, кто мог бы убить, встал
И вглядывался, и искал с напряженной шеей.
Сквозь черные облака боевого дыма
Ибо Помазанник, устремленный на него
И посланник Божий, его страж,
Мои глаза и мысли...
Примечательно упоминание Фредерика как "помазанника" (der Gesalbte) - Фредерик I был помазан в рамках церемонии коронации, но поскольку в дальнейшем коронаций не было, этот ритуал не проводился при его преемниках. Здесь мы видим приглушенные отголоски возвышенной концепции монархии, заложенной первым королем.85 Кроме того, Фредерика часто апострофировали с помощью привычной формы "du", которая предполагала утопическую близость к личности монарха и одновременно пробуждала ассоциации с языком молитв и литургии. В стихотворении, написанном по случаю возвращения Фридриха с Семилетней войны, знаменитая поэтесса Анна Луиза Карш соединила панегирик с приватной интенсивностью молитвы, обращаясь к интимному способу обращения не менее двадцати пяти раз на протяжении сорока четырех строк.86 В других контекстах король мог выглядеть жалким, страдающим, самоотверженным, покрытым потом и пылью, дрожащим за своих людей, обливающимся слезами за убитых, страдающим человеком, нуждающимся в утешении и защите. Одна из центральных тем трактата Аббата заключалась в том, что любовь подданного к королю проистекает не из страха перед его властью, а из желания защитить его от подавляющей мощи врагов.
В этом была острая ирония, поскольку король, хотя и был чувствителен к общественному мнению в целом и осознавал необходимость производить впечатление (особенно когда речь шла об иностранных государях и посланниках), похоже, находил это преклонение глубоко неприятным. Например, он отказался принять участие в торжествах, организованных городом Берлином по случаю его возвращения в столицу по окончании Семилетней войны. 30 марта 1763 года делегация знатных особ собралась у Франкфуртских ворот, и почетные караулы из конных бюргеров и печенег с факелами выстроились, чтобы сопровождать королевскую карету, когда она въезжала в город и направлялась во дворец. Пораженный таким приемом, Фридрих отложил свое прибытие до наступления сумерек, ускользнул от хозяев и без сопровождения поехал во дворец по другому маршруту.87
Эта эпическая демонстрация неуверенности задала тон всему его правлению. С конца 1740-х годов Фридрих проводил большую часть года вне берлинского двора, но после 1763 года он почти полностью удалился из столицы и перебрался в жилой комплекс в Потсдаме, проводя зиму в Потсдамском городском дворце, а лето - в Сан-Суси.88 Король был доволен тем, что проецировал величие государства с помощью представительных зданий, таких как Новый дворец (который был построен за большие деньги после Семилетней войны, но предназначался исключительно для официальных целей), но враждебно относился к попыткам сфокусировать восхищение на его собственной персоне.89 Например, Фридрих отказался сниматься для официальных портретов после своего восшествия на престол. Когда знаменитый гравер Даниэль Ходовецкий создал сложное изображение короля, возвращающегося с триумфом с Семилетней войны, Фредерик отверг его как чрезмерно театральное.
За исключением монет, таких как Фридрих-д'ор, и различных медальонов с изображением короля, увенчанного лаврами победы,90 единственным изображением себя, которое Фридрих сознательно распространял, было изображение 1764 года, выполненное художником Иоганном Генрихом Кристофом Франке (см. с. 205). На этой картине король предстает в образе старика с впалыми губами, обвисшим лицом и согнутой спиной. Он изображен в непринужденной позе, как бы застигнутый врасплох, приподняв свою фирменную треугольную шляпу и повернувшись, чтобы взглянуть на зрителя, когда он проходит мимо каменного постамента позади себя. Неизвестно, была ли картина Франке написана по заказу или нет, но в любом случае она не была написана с натуры. Фридриху она пришлась по душе, и в знак своей доброй воли он послал гравированные версии любимым подданным. Что именно ему понравилось в картине, неизвестно. Возможно, ему понравилась скромность позы и эскизность исполнения. Возможно, он также увидел в усталом старике, изображенном Франке, точное отражение своего собственного образа.91
Концентрация интереса к личности Фридриха оказалась самым долговременным наследием патриотической волны в Пруссии. После 1786 года, когда король умер, культ Фридриха возродился с удвоенной силой. Появилось огромное количество предметов, посвященных умершему королю, - от скульптурных кружек, табачных банок, лент, поясов и календарей до декоративных цепочек, газет и книг.92 Возникла волна новых публикаций, посвященных Фредерику. Самым известным и успешным из них стал двухтомный сборник
